Формы, которым не суждено стать большими
Кто их назвал малыми, доподлинно не известно. Очень может быть, кто-нибудь в финансовых органах, определяя величину вознаграждения за их создание, полагая, что и оно должно быть соответственно небольшим.
Конечно, им не попасть в сонм чудес света, где предпочтение отдается величине-капитальности. Впрочем, легендарные сады Семирамиды без них никак обойтись не могли, как и любой завсегдашний сквер-парк, сад-двор, испытавшие наше преобразующее присутствие. Они — непременный атрибут того, что мы называем архитектурной средой, или второй природой.
А в ней формы всякие нужны, а малые важны по-особенному, потому как у них уникальное предназначение. Помимо всего прочего, они — посредники между «большими формами» и человеком. И это посредничество переоценить невозможно и в городе большом, и городе малом. Ведь эти соразмерные, приветливые, гуманные творения делают наши поселения еще более «приземленными», близкими душой и телом к родной-родящей земле. Их феноменальность — в исконной преисполненности заботой о самых, казалось бы, обыденных потребностях.
Скамья. Якобы нет ничего банальнее. Но именно она зачастую становится последним прибежищем для человека, который в большом городе сам неминуемо превращается в форму мизерную и поглощается им, как черной дырой.
И нет более прагматичного и одновременно философичного, поэтичного образа во всем разномасштабном зодчестве. Ибо во всякой скамье таится-выказывается неспешность, желание остановиться-присесть, отдохнуть-вдохновиться и так сосредоточить свои мысли-фантазии. Тогда и великие творения, обозреваемые с ее приземленной высоты, акцентируются, видятся более значимыми, заслуживающими особого внимания. Поэт-романтик, отлитый в бронзе, скорее распознается таковым, будучи посаженным на скамью. И лучше выдумать мы, кажется, не можем. В любом случае, это памятники и самой скамье. И той, что познакомила на Патриарших прудах с Воландом. И той, которая решила судьбу Татьяны Лариной.
Скамья требует к себе индивидуального внимания и не терпит суматошной скученности. В толпе она теряет все свое умиротворяющее свойство. Неприветлива она тогда, безжизненна. Совсем другое дело, когда она вольна и, более того, обретает собственный храм-капище. То есть беседку, великое изобретение все из той же плеяды лишь внешне малых форм. Поскольку никто так не настраивает на большое-вечное, подвигая доверительное соучастие-собеседование посреди всегда, по сути, благосклонной природы. И думается богаче, и говорится свободнее, проникаясь, что и «в ней есть любовь, в ней есть язык» (Тютчев). Это поняли еще античные зодчие, тонко чувствующие гармонию тела и духа, человека и естества, их сопричастность с неким уютным местом. Потому и создали они ротонду, даже немудреное подражание которой и ныне оставляет заметный след в крупных градостроительных ансамблях.
Некогда почитай каждый двор имел свою беседку. Совсем даже незамысловатые, они служили своеобразным гарантом добрососедства и добронравия. Хотя бы потому, что не давали согнать с насиженной скамьи нечаянному дождю. Они и сегодня способны на крохотном урбанизированном клочке сотворить экзотический оазис среди большой серости.
Бесспорно, создание-содержание беседки, несмотря на ее миниатюрность, — дело хлопотное, кому-то может показаться неблагодарное. Она, как любая малая, то есть максимально приближенная, контактируемая с человеком, форма требует аккуратности, чуть ли не филигранности в исполнении. То есть все той же неподдельной заботы. И ее не заменят никакие призывы охранять и беречь наше общее достояние. В итоге она облагораживает, укоряет-укорачивает даже полчища современных вандалов. И на этом «фронте» красота-забота спасает мир.
Покажите, какие у вас малые архитектурные формы, и можно сказать, какая у вас архитектура в целом. Какая эпоха на дворе. Например, до или после борьбы с «излишествами» или апофеоза всеобщей индустриализации. Наконец, пора пусть робкого, но хай-тека.
Они не боятся времени. Правда, не как Пирамиды, нацеленные на вечность. У них забота о повседневности, которая в наш век особенно подвижна и стремительна. Отсюда малые формы и не претендуют на долговечность, без особого сожаления уступая место новому поколению. И пока формы большие тягостно дряхлеют и натужно доживают свой век, малые динамично реинкарнируют, обновляются, чутко прислушиваясь к моде. Омолаживают и все вокруг себя, распускаясь по весне свежецветьем: «Окрашено!». Ведь они легки на подъем и готовы порхнуть-очутиться в другом месте-времени. Хотя немало среди них и уважающих себя старожилов. В этом
Так что в видовом разнообразии формы малые не уступают, пожалуй, большим. А порой трудно даже уловить грань между ними, поскольку, скажем, павильон, по определению, — легкая конструкция. То есть легко вырастает до самых впечатляющих размеров. До строений всемирных ЭКСПО, дефиле архитектурных достижений и законодателей зодческих мод.
Однако принципиальная грань существует-таки — мера таланта, его благая озабоченность. Он всякий раз подтверждает аксиому: нет малой архитектуры, есть малые архитекторы. В свое время создание наземных павильонов советского метростроя поручалось академикам архитектуры, и они вдохновенно брались за эту большую по идейно-художественной значимости тему. А отнюдь невеликие выставочные павильоны принесли Константину Мельникову всемирную известность, явились отправной точкой к большим успехам многих других зодчих. Иные, предельно скромные, стали исторической достопримечательностью, не страшась никаких кривотолков относительно своей стилистической родословной, но не упуская случая безмолвно упрекнуть современных проектировщиков за безразличие к пропорциям, деталям, соразмерности, индивидуальности, гармонии.
Такова уж их судьба-предназначение — навсегда оставаться малыми, что отнюдь не умаляет их значения. Напротив, им не суждено быть великанами-циклопами. Мы не должны допустить этого, если не хотим утратить заботливые жердочки и сорваться с шаткого мостка в бездну необъятного, не перестающего гипертрофироваться мира.